Н.Н. Визжилин. Щедрые дары юности

Самым большим дефицитом XXI века, пожалуй, является тишина – тишина сердечная, душевная.
Удивительно, что теперь к ней почти никто не стремится. Непременным атрибутом жизни стала шумная словесно-музыкальная развлекательность, за которую человек хочет спрятаться, инстинктивно желая скрыть жутковатые мысли о собственном будущем.
Не сразу это случилось.

Еще с довоенных лет в каждой квартире, в каждом подъезде, во всех общественных местах постоянно, как назойливая муха, звучала радиотрансляция, без которой никакой правильной жизни не мыслилось.
В течение многих лет детекторный радиоприемник с черным картонным диском был таким же атрибутом быта, как сковородка на кухне. Телевизоров до середины 1950-х годов в обиходе вообще не было. Радиоприемник выполнял функцию наружного воспитателя – утром «Пионерская зорька», днем сообщения о выполнении планов, вечером назидательные чтения. Были и очень интересные передачи такие, как «Театр у микрофона», «Рассказы русских писателей», «Разучи песню» и так далее. Постоянно звучали бодрые патриотические песни, русская и зарубежная классическая музыка.
Выборочно это можно было слушать, однако, постоянно звучащее радио очень часто вызывало обратный эффект – человек переставал самостоятельно мыслить, и даже хорошие передачи могли вызвать у него раздражение.
Привыкший к такому шумовому сопровождению человек, оказавшись в тишине, долго не мог к ней привыкнуть и чаще всего не понимал, в чем причина неудобства.
Впервые в таком «дискомфорте» я оказался в возрасте 12 лет, когда вместе со своей мамой переступил порог квартиры Орловых в доме № 13 по Калужскому шоссе (ныне Ленинский проспект).
Заранее было известно, куда я иду – в дом известного всей стране ученого-биолога профессора, академика Академии наук СССР Юрия Александровича Орлова. В тот год сын Юрия Александровича Олег и моя сестра Нина готовились стать мужем и женой.
Естественно, что интерес мой к этому жилищу, как к чему-то необыкновенному, был возбужден заранее, и я не ошибся в ожиданиях. Необычность обстановки, прежде всего, состояла в том, что квартиру Орловых наполняла воздушная тишина – радиоприемник молчал. По-моему, его в квартире вообще не было. Если бы в тот момент рядом со мной грохнула петарда, то ее взрыв не произвел бы такого впечатления, как эта тишина.
«Как же здесь живут?», – возникла настойчивая мысль.
Меня окружали высокие шкафы с толстыми фолиантами с золотым тиснением на корешках, картины и портреты в толстых рамах на стенах, черный рояль с раскрытыми нотами на пюпитре, причудливые фигурки животных и другие, непривычные и совсем непонятные вещицы.
Вся обстановка значительно отличалась от той, которая меня обычно окружала и к которой я, как и большинство моих сверстников, к тому времени привык, – ни портретов вождей, ни кумачовых досок почета, ни скульптур радостных физкультурников.
Я был так поражен, что не решался говорить о чем-либо, во всем положившись на свою маму.
Юрий Александрович до определенного времени был для меня человеком малодоступным, домочадцы оберегали его, стараясь всячески оградить от ненужных хлопот.
Домашним хозяйством занималась специально нанятая для этого женщина, к которой Орловы относились как к члену семьи.
Супруга Юрия Александровича Наталия Павловна была удивительно уравновешенной и необыкновенно воспитанной женщиной. Таких женщин, как она, я более не встречал. Внучка мирового судьи города Верного, дочь известного русского геолога профессора Павла Ивановича Преображенского, который одно время был помощником министра народного просвещения временного правительства А. В. Колчака (!), Наталия Павловна до революции 1917 года училась на географическом факультете императорского Санкт-Петербургского университета.
Все это окружало ее жизнь таинственной завесой, ведь она была чудом уцелевшей представительницей того сословия царской России, про которое нашему поколению внушали самые невероятные представления – эксплуататоры, паразиты, враги народа и так далее.
Многолетнее общение с Наталией Павловной (она скончалась в 1999 году, два года не дожив до своего столетия), ее неспешные рассказы о дореволюционной русской жизни, о поездках с родителями за границу Российской империи, о том, как она девочкой видела эрцгерцога Фердинанда, я не забуду до конца своих дней. Наталия Павловна никогда не пропускала ни одного дня рождения своих близких, всегда поздравляла их по телефону или почтовой открыткой. Она свободно владела французским и немецким языками и обучала этим языкам своих детей и внуков. Для того, чтобы помогать своему мужу вести переписку с его иностранными коллегами, она непринужденно освоила еще и английский язык.
Дети Орловых воспитывались в неустанном трудолюбии и получали, прежде всего, домашнее образование; старший из них Всеволод, кажется, вообще не посещал среднюю школу, сдав все экзамены экстерном.
Словом, Наталия Павловна Орлова, как и ее супруг, были людьми совсем другого, практически полностью уничтоженного к середине XX века и потому почти никому незнакомого уклада жизни, который, на мой взгляд, едва ли восстановим в России. Сейчас о нем можно составить представление только по мемуарной литературе, однако, это совсем не то. Никакие изложенные на бумаге воспоминания не заменят обаяния живой личности. Общение с Наталией Павловной во многом определило мое отношение к жизни и с юности стерло у меня в сознании повсюду внушаемые представления о классовом разделении общества. Какое уж тут разделение, когда профессора Пребраженского, отнесенного было к врагам народа, в конце 1930-х годов наградили орденом Трудового Красного Знамени за геологические открытия в районе Соликамска…
Через некоторое время я оказался на даче у Орловых вблизи станции Зеленоградская по Ярославской железной дороге. И тут царила та же атмосфера, что и в доме на Калужском шоссе. Дача была деревянная, двухэтажная с большой застекленной террасой, где стоял длинный стол, за которым вечерами собиралась вся семья.
На второй этаж вела крутая лестница, забираться на которую детям не разрешалось. Прекрасно понимая, что мне очень хотелось попасть на второй этаж, Наталия Павловна однажды поднялась вместе со мной по этой лестнице и показала, что на втором этаже находится. Там были две комнаты с очень скромной обстановкой: крепко срубленный деревянный письменный стол, полки с книгами, столярные инструменты, кушетка, накрытая клетчатым пледом. Эта были загородные рабочие комнаты Юрия Александровича.
«Николаша, – строго и вместе с тем очень доброжелательно сказала Наталия Павловна, – теперь ты знаешь, что здесь находится. Прошу тебя никогда сюда без разрешения взрослых не подниматься».
Юрий Александрович стал для меня сказочным, добрым волшебником, мимо комнат которого нужно было ходить на цыпочках, с придыханием и без всякого шума…
Однажды, спустя примерно тридцать лет после того, как я впервые попал на дачу к Орловым, я решил навестить там Наталию Павловну. На станцию Зеленоградская я приехал на своем автомобиле из аэропорта Шереметьево, откуда провожал своего друга Славу Забелина в Люксембург.
Стоял теплый октябрь. Наталии Павловны на даче не было, соседи сказали, что она ушла на станцию.
Я решил подождать. Уже почти совсем стемнело, когда в просветах осенних деревьев показалась одинокая женская фигура в длинном белом платье. Это была Наталия Павловна. Увидев меня, она обрадовалась и пригласила в дом. Там в полной тишине, согретой теплом русской печки и лишь изредка нарушаемой поскрипыванием деревянных половиц, на которое отзывались струны старого рояля, я впервые услышал от нее удивительное рассуждение, которое не встречал ранее ни у кого из мудреных политологов XX века, тогда живших и прежде усопших. «Монархия, – тихим, неповторимо-мелодичным голосом сказала Наталия Павловна, – самый экономный способ правления». Это произнесла женщина, пережившая революцию, гражданскую войну, годы репрессий, голодную эвакуацию в Великую Отечественную войну, все партийно-советские перестройки вплоть до 1991 года. На девяностом году своей жизни ей уже нечего и некого было бояться, тем более меня. Не думаю, что подобное утверждение она еще кому-либо высказывала ранее – это было бы равносильно самоубийству.
Поговорив с Наталией Павловной за чашкой чая около часа, я покинул ее загородный дом, и с тех мне уже не приходилось там бывать…
На всю свою жизнь я запомнил эту замечательную супружескую чету. О простоте, образованности и необычайной скромности Юрия Александровича я постоянно слышал разные рассказы от его близких.
Все это не было россказнями. Юрий Александрович получил образование в императорском Санкт-Петербургском университете еще до революции. Он владел несколькими европейскими языками, был энциклопедически образованным человеком и признанным во всем научном мире ученым в области палеонтологии.
Юрий Александрович жил по заповедным традициям русской разночинной интеллигенции: вино, водку и табак никогда не употреблял и имел обыкновение навещать своих близких для беседы за чашкой чая. Он часто приезжал в наш дом на Кутузовском проспекте и степенно беседовал с моим отцом. Моей маме, которая всегда принимала гостей с редкостным хлебосольством, он шутливо говорил: «Мария Ивановна, перед приездом к Вам я усердно укрепляю себя постом и молитвой».
Уверен, что для многих людей он казался чудаком. Действительно, получая очень большую зарплату и гонорары, он почти ничего не тратил на себя – единственной роскошью Юрия Александровича были белоснежные сорочки, которые он менял, как истинный аристократ, ежедневно. Одевался он настолько скромно, что его можно было принять за плотника, который идет чинить сломанную дверь в коммунальной квартире.
Никогда не забуду его полный юмора рассказ о том, как он один раз угодил в милицию. Дело было так. Он работал вечером дома один. Неожиданно к нему приехали его давние друзья. Поскольку никого из домашних не было, Юрий Александрович оставил гостей в квартире, а сам пешком отправился в ближайший гастроном, чтобы купить что-нибудь съестное. Купил он и бутылку сухого вина, которую положил в сумку поверх всех продуктов. Поскольку гастроном находился на расстоянии одной троллейбусной остановки от его дома, он, не желая заставлять своих друзей ждать, отправился в обратный путь на троллейбусе. Сейчас уже мало кто помнит, что в 1950—60-е годы было установлено жесткое правило, согласно которому входить в троллейбус можно было только с заднего входа, а выходить — с переднего. Юрий Александрович этого не знал, потому что общественным транспортом не пользовался — за ним постоянно был закреплен служебный автомобиль. Он вошел в троллейбус с передней площадки. На его несчастье в троллейбусе находились контролеры, которые высадили его за нарушение правил пользования общественным транспортом на следующей остановке против его же собственного дома. Его доводы о том, что он академик, что живет в доме напротив, что нарушил правило случайно, на контролеров никак не подействовали из-за его весьма непрезентабельной одежды и торчащей из сумки бутылки вина. «Вы все по алкогольному делу академики!» — заявил один из контролеров, и беднягу Юрия Александровича доставили в отделение милиции. Там быстро во всем разобрались и долго перед ним извинялись.
Однажды, когда он отправлялся в Лондон для участия в международном научном симпозиуме, ему при оформлении документов в Управлении внешних сношений Академии наук СССР посоветовали купить новый костюм и новое пальто.
— А что, разве плохое пальто? — изумился Юрий Александрович и отправился в магазин за новым одеянием.
Это был настоящий ученый, отдававший все свои силы любимой им палеонтологии.
Несмотря на высокие регалии, он был очень прост в общении с людьми. Однажды по наущению своей сестры я осмелился поговорить с ним в его огромном домашнем кабинете. Зная, что Юрий Александрович в то время осваивал новый для него язык – английский, я, постучав в дверь и получив разрешение войти, спросил: «May I suggest you a cap of tea with me?» (Могу я предложить Вам выпить со мной чашку чая?) – «Yes, certainly!» (Да, конечно) – был радостный ответ, и при этом я увидел, что он, сидя за уютным письменном столом, пришивает пуговицу к своему пиджаку…
Ныне при въезде на территорию усадьбы «Узкое», некогда принадлежавшей князю Трубецкому, справа высится причудливое, построенное из красного кирпича здание палеонтологического музея, который носит имя Юрия Александровича Орлова.
Этот музей – его детище. Он много лет был его директором еще с тех пор, когда этот музей ютился в скромных залах одного из домов на Калужском шоссе.
Воспитанный в самых разных жизненных обстоятельствах академик Орлов сумел убедить А. Н. Косыгина в необходимости строительства в Москве здания музея и прилагал много сил к созданию его уникальной коллекции.
В жизни Юрий Александрович был очень неприхотлив и постоянно помогал ближним – делом, словом, денежными средствами.
После того, как я окончил первый курс московского текстильного института, сдав все предметы только на «отлично», Юрий Александрович предложил моему отцу перевести меня для продолжения обучения в московский государственный университет на механико-математический факультет – по статусу академика, который законодательно был утвержден еще И. В. Сталиным, он смог бы сделать это без всяких затруднений, однако мой отец не поддержал эту идею.
К сожалению, общаться с Юрием Александровичем мне пришлось совсем немного – он скончался у себя дома на Калужском шоссе от сердечного приступа ночью 2 октября 1966 года. Мне тогда было всего двадцать лет.
Особенно запомнился один разговор с ним.
На втором курсе института я стал, разумеется, не без опаски (дисциплина в вузах тогда была очень строгой) пропускать некоторые лекции, в первую очередь по несусветно скучному марксизму-ленинизму и по тем предметам, которые мне были хорошо знакомы.
Я не тратил время зря – ходил в читательский зал для преподавателей, в городскую библиотеку в Нескучном саду, на курсы английского языка.
Однако, самым интересным занятием было для меня посещение квартиры Орловых, благо дом, в котором они жили, находился рядом с текстильным институтом. Дом этот, спроектированный архитектором А. В. Щусевым, был ведомственным, принадлежавшим Управлению делами Академии наук СССР.
Квартира была просторной, очень уютной и по сравнению с любым другим жилищем любого москвича того времени неизмеримо большой. Юрий Александрович получил ее за несколько лет до своей кончины – до этого он вместе с Наталией Павловной и своим многочисленным семейством обитал в том же доме в весьма скромных условиях. Некогда в ней жил секретарь ЦК КПСС А. Н. Шепилов (он был членом-корреспондентом Академии наук СССР), однако, после того, как его изгнал из большой политики «великий преобразователь» России Н. С. Хрущев, его переселили в другое жилище, а бывшую «секретарскую» квартиру предоставили в распоряжение АН СССР.
Однажды к несказанной радости меня встретил в ней сам Юрий Александрович.
Отворив высоченную входную дверь, он пригласил меня к обеденному столу, налил чаю и задорно шутливо спросил, какое, на мой взгляд, самое крупное научное открытие XX века. Что я, начинающий студент, мог ответить на этот вопрос? Конечно ничего путного, поэтому предпочел промолчать, прекрасно понимая, что всякий мой ответ наверняка покажется наивным. Увидев мое смущение, Юрий Александрович произнес: «Самое крупное научное открытие XX века – это теория относительности Энштейна» и тут же задал новый вопрос: «А где оно применяется?» Я продолжал молчать, а Юрий Александрович с какой-то веселой иронией сам себе и, разумеется, мне ответил: «Нигде оно не применяется!»
Этот монолог вызвал у меня много эмоций, ведь то было время, когда правящая коммунистическая партия внушала всем, что наука – это «непосредственная производительная сила общества», а сомневаться в том, что высказывалось с трибуны партийных съездов, меня не приучали. И вдруг такой пассаж от Юрия Александровича! У меня мозги перевернулись, после чего возникла сначала слабая, а потом активная неприязнь к научно-техническим исследованиям, да и вообще к науке, как способу мышления.
Были и другие интересные встречи в доме Орловых, в частности, с английским подданным, давним приятелем Юрия Александровича Игорем Александровичем Клейном. Родом он был из России, которую покинул вместе с родителями после 1917 года. В СССР он был приглашен А. Н. Косыгиным для участия в строительстве какого-то крупного промышленного предприятия – Игорь Александрович был очень состоятельным человеком. Меня крайне интересовали его рассказы о том, как он нажил свои миллионы. «Я работал всю жизнь, не покладая рук, – повествовал он, – пережил голодные годы, нужду и перепробовал много профессий: служил по контракту матросом, вязал чулки, чтобы заработать себе и родителям на пропитание, не брезговал никакой работой». Он тщательно следил за собой и все делал сам, без прислуги или посторонней помощи, например, не гнушался чистить свою обувь и делал это каждый вечер. Однажды я застал его крайне расстроенным. На вопрос, что случилось, он ответил, что в Англии его дочь оштрафовали на весьма крупную сумму за то, что она грубо нарушила правила полетов над Лондоном за штурвалом собственного самолета Игоря Александровича. В нынешние времена такая информация вряд ли вызовет у кого-либо какие-нибудь эмоции, однако тогда, в начале 1960-х годов, когда в «совдепии» даже велосипед могла приобрести не каждая семья, все рассказы и образ жизни этого человека были мне в диковинку и производили сильнейшее впечатление, пробуждая естественные сомнения в постулатах коммунистической идеологии. Еще меня приводили в состоянии атараксии его рассказы о Джоне Ленноне, с которым он дружил – это в те-то времена, когда звучавшая в каждом московском дворе музыка «Битлзов» официально была запрещена.
Казалось бы, все это должно было повернуть мое мышление в другое русло, однако я не стал диссидентом и продолжал обучение в текстильном институте, время от времени приставая к своему отцу с просьбой определить меня в какое-нибудь другое высшее учебное заведение. На все мои просьбы Николай Алексеевич отвечал отказом, убеждая меня, что ни в каком другом вузе я не буду избавлен от необходимости изучать предметы, которые мне не нравятся. «Сначала закончи институт, – неизменно говорил он, – только тогда можешь приниматься за другую профессию».
Я стремился в институт международных отношений, а Николай Алексеевич лишь иронически улыбался. – «Пойми ты, дуралей, – говорил он, – что этот институт выпускает не дипломатов, а дипломатических служащих. Внешнюю и внутреннюю политику определяют люди совсем других профессий. Хочешь прислуживать – иди в ИМО». Это было рассуждение человека, умудренного большими и недоступными для большинства людей знаниями о превратностях политической карьеры.
Позже, когда я уже преподавал в вузе, он говорил, что из текстильного института уйти можно, вопрос лишь в том, куда, как и зачем.
Отец сочувствовал мне и основной причиной моего неудовольствия считал то обстоятельство, что я не застал в живых преподавателей дореволюционной формации, у которых он учился и о которых часто любил рассказывать. По его мнению, они, безусловно, смогли бы увлечь меня своей профессией.
Мои «технические муки» продолжались несколько лет, причем в качестве не только студента, но и аспиранта и преподавателя текстильного вуза.
В 1973 году к несказанной радости своих родителей я защитил кандидатскую диссертацию по теме, название которой понятно лишь десятку узких специалистов: «Электризация химических нитей при их движении по пористым металлокерамическим направляющим, пропитанным антистатическими препаратами».
Не могу сказать, что мне было совсем неинтересно учиться в аспирантуре. В большой степени я был предоставлен самому себе и прекрасно понимал, что должен быть настойчив, иначе никто за меня ничего не сделает. Условий для занятий наукой на кафедре не было почти никаких, поэтому практически все приходилось начинать с нуля.
Вместе со своей сокурсницей по аспирантуре Калерией Владимировной Молоденской я мыкался по разным институтам и предприятиям в поисках необходимых материалов и оборудования для проведения экспериментов.
Мытарствам, казалось, не будет конца. На московском машиностроительном заводе имени 1-го мая я следил за изготовлением спроектированного мной стенда, который потом на грузовике привез в институтскую лабораторию. По несколько раз в месяц ездил в научно-исследовательский институт порошковой металлургии, где благодаря удивительно доброжелательному отношению моего будущего оппонента по диссертации Владимира Владимировича Саклинского спекал металлокерамические втулки, которые в рюкзаке увозил в институт. За металлическими порошками ездил в подмосковный завод в поселке Красная Пахра. Тяжеленные и все пачкающие порошки я укладывал в заранее приготовленные мешочки и в том же рюкзаке тащил на электричке на кафедру. Не раз ездил в город Клин за синтетическими нитками. Сутками сидел в одной из лабораторий научно-исследовательского института химических волокон, проверяя эту злосчастную электризацию и определяя, действительно ли она снижается при прохождении нитей по направляющим, пропитанным ненавистным мне оксифосом – так называлась одна из жидкостей для снижения электризации. Многократно ездил в город Калинин, где на местном химическом предприятии добывал антистатические растворы. Однажды мы с Лерой Молоденской, нагруженные бутылями с этими растворами, добирались в Москву на попутной грузовой машине с прицепом. Машина была старая, на подъемах дороги она ревела, как разъяренный бык, а на спусках, подталкиваемая тяжелым прицепом, мчалась вниз так, что казалось, ничто ее не остановит. Сидя рядышком в кабине шофера, мы с Лерой изнывали от жары, и мне чудилось, что ни дорога эта из Калинина в Москву, ни эксперименты наши никогда и ничем не закончатся.
Веселой отрадой было для нас общение с нашим научным руководителем – заведующим кафедрой текстильного машиностроения профессором Александром Александровичем Мизери. Время от времени он подтрунивал над нами, шутил, всячески ободрял и проявлял большую заинтересованность в нашей работе…
Через два года этот кошмар, который носил экзотическое название «экспериментальная часть диссертации» закончился. Я, наконец, увидел в металле спроектированный мной валик для сновальной машины и засел за написание диссертации.
После стольких треволнений мне, конечно, хотелось опробовать свою конструкцию в реальных производственных условиях, тем более что для защиты диссертации в Ученый совет факультета нужно было предоставить справку о внедрении результатов диссертации в производство.
Меня мало волновал какой-либо экономический эффект от такой пробы, а больше то, как этот валик будет работать, и будет ли работать вообще.
Тщательно упаковав свое изобретение, я приехал на московскую фабрику «Красная Роза» и обратился к начальнику сновального цеха с просьбой установить валик на одну из машин взамен действующего.
Начальник цеха, тоже выпускник текстильного института, вытаращил на меня глаза.
– Ты что, рехнулся?! Стану я из-за твоего валика останавливать машину! У меня производственный план.
Потом, увидев мое неподдельное огорчение, он почти дружелюбно добавил:
– Давай сюда свою справку о внедрении, я подпишу ее, ты поставишь в канцелярии печать и можешь ехать дальше защищать диссертацию.
Признаться, я мало огорчился, сделал все так, как посоветовал мой коллега, однако сразу никуда не поехал, а пошел в сновальный цех в надежде уговорить рабочих после окончания смены поставить на одну из машин свое техническое «приспособие».
И вот ужас!
Я увидел, что стандартный деревянный валик работающей машины догадливая работница обмотала шерстяной тряпицей, которую периодически увлажняла разбавленным оксифосом. Делала она это с помощью широкой кисти так, как домохозяйка при выпечке блинов смачивает постным маслом сковородку. Невесть как приготовленный раствор оксифоса был налит в ведро, стоявшее на полу рядом с валиком.
Получалось, что мое изобретение и все связанные с ним эксперименты оказались никому и нигде не нужными.
Естественно, я вспомнил шуточное наставление Юрия Александровича Орлова, и с той поры моя нелюбовь к техническим дисциплинам обратилась в непоколебимое к ним равнодушие. После окончания аспирантуры я стал преподавать основы взаимозаменяемости – дисциплину, от которой мне снились кошмарные сны еще лет двадцать после окончания преподавательской «карьеры».
Моя любознательность требовала выхода, и вскоре он нашелся и не один, а сразу несколько…
Вот так сердечная тишина общения с Юрием Александровичем и Наталией Павловной и, конечно же, со своими родителями, другими очень интересными людьми своего времени стала щедрым даром моей юности…

2009 год

Н. Н. Визжилин,
член Союза писателей России,
академик Международной Академии Информатизации.